Я не люблю Новый год. Потому что — я остаюсь в нем один. Я прихожу домой, убираюсь, что-то чищу, мою, принимаю душ. Принимаю душ долго. Потом долго хожу с мокрой головой. Потом что-то пишу или думаю. Потом достаю из холодильника бутылку шампанского или вина — и наливаю бокал. Жду. Потом делаю несколько звонков — родным, близким и друзьям. Знакомых поздравляю редко — только если на каком-то этапе мы с ними шли очень близко. Прожили какую-то историю вместе. Тогда звоню.
Пожалуй, я вспомню лишь один мой сказочный Новый год. ГИТИС. Второй курс. Большое ДК, что на Марксистской (там снимали помещение для занятий, так как в институте было на тот момент очень мало свободных помещений). Только что закончилось мастерство. И я показал 4 отрывка, в двух из которых играл сам. К середине второго курса мне стало как-то все равно, играть или ставить. Мне нравилось и то, и другое. И — и то, и другое — я умел делать. Поэтому так складывалось, что я играл и ставил.
Вот и тогда. Только что закончился мой четвертый отрывок. Народ шелестит короткими тихими разговорами, в атмосфере царит дух свободы и веселья. Я стою в центре огромной площадки-сцены, напротив столика, где сидели мастера — Сергей Анатольевич Голомазов (художественный руководитель курса, ныне — режиссер-постановщик Театра на Малой Бронной), Михаил Леонидович Фейгин (режиссер-педагог, впоследствии — декан режиссерского факультета), Бабичева В.И.
Голомазов щурится — и смотрит на меня внимательно. Но ничего не говорит. Говорит Бабичева — и опять какую-то ерунду. Иногда она говорит умные вещи — но все реже и реже.
Фейгин делает разбор. Смотрит на меня. Я киваю и молчу. Рядом жмется сокурсница Лавренова и еще кто-то. А-а... Виталик Степанов. Один из самых талантливых ребят у нас на курсе. Смотрит куда-то вниз и иногда — на меня.
Голомазов коротко кивает и встает. Это значит, что все обсуждения закончены. И значит, скоро конец занятий. Гул становится все слышнее и слышнее. Сергей Анатольевич Голомазов коротко останавливается на каждом отрывке и делает общие замечания. Поздравляет с Новым годом. И говорит, когда встречаемся в Новом году. 2 января! А все потому, что у нас 22 или 23-го — экзамен. Три недели на подготовку!
Что значило это — «подготовка»? Сначала мастера смотрели вообще все отрывки и этюды. Потом выбирали из них — лучшее. Потом — из лучшего — еще лучшее. А потом Голомазов вставал и все переделывал. То есть, вообще все. Он мог переделать всю структуру экзамена — прямо накануне. Поменять все местами. Завтра экзамен, а сегодня мы пробуем новый финал. У меня «ехала крыша». Меня это напрягало и раздражало. Но, возможно, именно тогда я получил очень ценные уроки: не бояться менять что-то — до самого конца. Каждый раз становиться лучше и лучше. И «отпустить» все, когда приходит время.
Мы никогда не знали, каков будет экзамен. И О ЧЕМ он будет. И даже когда были известны отрывки, и даже когда было понятно, что за чем идет — это ничего не значило. Мог прийти на репетицию Голомазов и все поменять.
Никогда не забуду мой преддипломный спектакль «Фантазии Фарятьева». Я там должен был играть, но не сыграл. Меня оставили в качестве постановщика. И никто не сказал, почему. А я не допытывался.
Так вот — идут последние репетиции. Выгородка есть, реквизит есть. Все стоит и мы репетируем там уже давно. И вдруг Голомазов решает выгородку поменять. То есть, расставить предметы по-другому. Чтобы их ряд уходил не влево (как раньше), а вправо. И мы, тихо матерясь про себя, двигаем тяжеленные декорации. И Голомазов двигает вместе с нами.
Он вообще мог все. Повесить шторы (драпы), передвинуть мебель, притащить на своих «дохлых» плечах стулья (а это не легкие бытовые две табуреточки, а громоздкие тронные антиквариаты килограмм по 30 каждый). Я смотрел и удивлялся. И не знал, что какое-то время спустя все это предстоит делать и мне.
Но что-то я отвлекся... Голомазов закончил свою речь, сел, и стал собирать в огромный кожаный портфель какие-то бумаги. Народ радостно ломанулся к выходу в фойе, крича и сшибая на своем пути стулья. Я остался и стал собирать реквизит. Голомазов странно посмотрел на меня, резким движением накинул легкое пальто (шапку он не носил) и стремительно вышел из зала. Следом двинулись педагоги. Я спокойно собрал реквизит, посидел еще чуть-чуть, и пошел в фойе. Народ уже разбредался. Кто-то что-то спросил у меня, я машинально ответил. Подошел к раздевалке, взял огромную сумку, что принес еще утром, и стал запихивать туда реквизит. Надел пальто. Затем сел в кожаное кресло фойе. И посмотрел в окно.
Там летали легкие красные фонарики и кружились легкие синие снежинки. Надвигался вечер и заливал серебристым светом все вокруг. Тени становились какими-то фиолетовыми и появлялись то здесь, а то там — от света фар машин, проезжавших мимо.
Я вдруг увидел елку, стоящую напротив ДК. Елка смотрела на меня, это было самое обычное дерево, каких много. Но я ее запомнил. Это была она, моя новогодняя елка. Она росла и тихо ждала, что будет встречать со мной Новый год. Я тихо поклонился елке и пошел прочь под гул собственных шагов. Мимо прошелестела уборщица с ведром, посмотрела на меня и ничего не сказала. Я на мгновение оглянулся, увидел за спиной пустоту, и вышел.
Еще долго я гулял по Марксистской — рядом с метро. Мимо проходили люди, громко смеялись и пили пиво. Какая-то бабушка назвала меня «внучок» и предложила беляш. Какой-то мужик предлагал выпить, и все интересовался, откуда я родом.
Надвигался шумный Новый год. А уже послезавтра мы собирались и начинали готовиться к экзамену. Приходил Сергей Голомазов все собирал и рушил. Чтобы создать что-то вновь. А я сидел и смотрел рядом.
Сколько лет прошло, а я помню все как сейчас.
Почему?
Театральные монологи. Группа ВКонтакте.
Театральная школа в Москве
